Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на наpax, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас.

Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

- Пить...

- Слава богу! - сказала Тата.- Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?

- Наверное, солнечный удар,- сказал я.

Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

Тата! - сказал я.- Как хорошо!

Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо и тоже ушла.

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

- Действительно, ожил! - сказала Тата.- Наконец!

- Что наконец? - спросил я.

- Я думала, что ты только стихи можешь читать.

- Aга! Значит, ты уже думала на этот счет?

- Петя, какой ты наивный,- с любовью сказала Тата.- А ты правда женат?

- Угу,- промычал я, уткнувшись ей в шею носом.- Правда.

- А чего же ты со мной целуешься? - строго спросила Тата.

А хочется,- признался я.

Это была святая правда.

- Мало ли кому чего хочется! - заметила Тата, отрывая меня от себя.

- Брось,- сказал я.- Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо, в пределах морального кодекса.

Знаем мы вас,- опытно сказала Тата.- Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь!

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоca. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

Старый чемодан! - успел услышать я ее веркование. И снова впал в обморок.

На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Наконец я вышел из комнаты, пошатываясь.

На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть.

Оказывается, Петя, ты мальчик,- элегически сообщила Инна.

Конечно, мальчик,- сказал я.- А вы думали, девочка?

Я думала - ты мужик! - страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

Что вы, что вы, что вы...- зашептал я.

Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты.

Чтобы ты понимал разницу,- сказала Инна и отбросила меня в сторону.- Живи! - сказала она.

Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:

- Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

- Хочу,- сказал я.

Я выпил стакан жидкости, предложенный дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит - до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.

Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

- Удивляюсь я вам, Петр Николаевич,- сказал он.- И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

- Вы сами боялись бесконтрольной любви,- сказал я.- Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Чем вы недовольны?

- Чем?- спросил и дядя Федя.- Сено-солома!

- Да что вы! Я просто вне себя от счастья,- сказал Лисоцкий.

- Дернем еще, разрушитель? - сказал дядя Федя.

Слава богу, что нас послали на две недели, а не на два месяца! Слава богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все было уже заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.

Все очень боялись, что мы останемся в минусе, то есть придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидали, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

Потом Лисоцкий с управляющим затихли - по-видимому, изготовляя денежные документы. У нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому что теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием, понимая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не было будущего, а только чрезвычайно коротенькое прошлое.

Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через два часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали еще. И мы отправились в лес поесть напоследок черники.

В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой уселись рядышком в чернику и принялись забрасывать ягоды друг другу в рот. Так мы боролись со своим чувством. Потом мы все-таки не выдержали и стали целоваться черными от ягод губами.

Было сладко. От черники или от любви, не знаю.

- Угораздило же меня,- вздохнула Тата.- Женатый тип!

- И меня,-вздохнул я.- Дитя эпохи. Ничего романтического.

- Балбес! - сказала Тата с любовью.

- Я, между прочим, на десять лет старше тебя,- заметил я.

Поэтому и балбес,- сказала Тата.

Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает других слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие слова: милый, хороший, любимый и так далее.

Сено-солома...- вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!

Сено-солома,- печально согласилась Тата.

Мы вернулись к нашей столовой. Там готовился праздничный обед. Вера с Надой на две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину.

Мы вернулись к нашей столовой. Там готовился праздничный обед. Вера с Надей за две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину.

Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников. Потом мы собрали вещи и пошли на станцию. Навстречу нам по дороге шло совхозное стадо коров. Их гнали домой с пастбища.

Родимые! - закричал Яша коровам.- Это для вас мы старались! Жертвовали своим молодым здоровьем! Ешьте, родимые! Не забывайте амбалов!

От стада отделился бык и твердым шагом направился к нам. Очевидно, он хотел произнести ответное слово. Мы что есть сил дунули по дороге. Бык не стал за нами бежать, а элегантно махнул хвостом и вернулся к своим коровам.

Мы взяли поезд штурмом, точно махновцы в гражданскую войну. Пассажиры сразу же перешли в соседние вагоны. А мы стали петь песни. Поезд ехал мимо полей. На полях аккуратными домиками стояли наши скирды. Издали они казались совсем крошечными, как пирожные. Было удивительно приятно их наблюдать.

Я сидел у окошка и смотрел на окружающий мир. Я подводил итоги. Я люблю подводить итоги, даже незначительные.

Итоги всегда грустны, сено-солома. Потому что как бы хорошо тебе ни было, это проходит. Как бы весело ты ни смеялся, на дне всегда остается осадок грусти. Сейчас я допивал этот осадок.

Да, мне не будет больше девятнадцати лет, а будет тридцать. А потом сорок и так далее. Приходится с этим мириться, а мириться не хочется. Здесь, в Соловьевке, я переключился на две недели. Две недели мне было девятнадцать лет. И я был свободен, весел и счастлив, как жаворонок.

Жаворонок, сено-солома. Вот именно.

Эта девочка, эта Тата, как стрекоза, подняла свои радужные крылышки перед моими глазами. И я увидел цветной, переливающийся красками мир, и кровь гоняла у меня по сосудам в два раза быстрее.

Теперь стрекоза опустила крылышки и сидела поодаль с глазами на мокром месте. Мы решили больше не встречаться, сено-солома. Ни к чему это. Потому что я возвратился в свое время, а она осталась в том, где была. Ей еще только предстояла выйти замуж, создать семью, родить кого-то там и взрослеть, медленно догоняя меня.

Такие пироги, сено-солома.

Кстати, о соломе. Соломы я в глаза не видел. Сено было, очень много сена. Оно снилось даже по ночам, сухое, душистое и мягкое. Сейчас оно проплывало за окошком, сложенное нами в домики. Я всегда знал, что любовь окрыляет. Но не догадывался, что любовь может заставить сложить огромное количество сена в домики.

Это были памятники нашей любви. Недолговечные, как сама любовь. Зимой это сено сжуют коровы, удивляясь, какое оно сладкое. Вероятно, они вспомнят нас. И не только Тату и меня, а всех амбалов, и девушек, и Дядю Федю, и Барабыкину, и даже Лисоцкого.